![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
astartaТатьяна Меттерних, урожденная княжна Васильчикова, старшая сестра Мисси Васильчиковой оставила воспоминания, охватывающие детство (сначала в революционной России, затем в эмиграции), юность и молодость, которые пришлись на предвоенные, военные и послевоенные годы.
Эти воспоминания очевидца исторических событий описывают удивительный мир европейской аристократии, где Зинаида Юсупова - вместо бабушки, Маннергейм - друг семьи, и в каждом европейском замке живут родственники или друзья. Невозможно не восхищаться стойкостью аристократии и ее нечувствительностью к материальным лишениям, выраженным даже у маленьких детей и подростков. И невозможно не удивляться тому, что человеку 20 и тем более 21 века кажется наивностью, инфантильностью и отчасти слепотой. Ее муж, Пауль Меттерних воевал на северном фронте под осажденным Ленинградом, и его участие в войне описывается, как противоестественное его невоенизированной, мирной натуре, но тем не менее это был один из винтиков махины, поглотившей миллионы человек. Об этом она, конечно, не пишет.
В книге встречаются довольно спорные заявления - вроде того, что в первые дни войны советские военные массово сдавались в плен главным образом потому, что надеялись на избавление от коммунистов, или о том, что тайные переговоры нелояльных к нацистам членов немецкого правительства о капитуляции не состоялись из-за происков Филби. Тем не менее это увлекательное и познавательное чтение.
Так как на русском языке книга доступна только в аудиоверсии, не смогла удержаться от обилия цитат.
Невыраженная словами линия раздела пролегла странным образом между петербургским и московскими эмигрантами, хотя большинство из них были родственниками. Последние все прибывали, собирались в пригороде Кламар и жили там при все более скромных обстоятельствах. Maman cердилась из-за того, что они слишком легко принимали симптомы бедности: пили, например, из банок для варенья вместо того, чтобы пить из стаканов, когда и те, и другие стоили те же девяносто сантимов.
Большинство из санкт-петербургской группы ехали в сопровождении своих английских воспитательниц, многие из которых навсегда остались с семьями даже без оплаты; таким образом они создавали некую стабильность в водовороте эмигрантских судеб. Дети из Москвы смеялись над нашими нарядными платьями, хорошими манерами и нашим акцентом, “Англичане!” - глумились они. Но вскоре были похоронены клановые различия, в наилучшем согласии играли мы вместе в бурные игры, пели в хоре и разыгрывали шарады.
(О выдаче власовцев советским властям) Было отрезвляще видеть, как даже англо-саксонское уважение к жизни и достоинству каждого в отдельности отбрасывалось в сторону, если речь шла о национальных интересах. <...>
Правящий князь фон Лихтенштейн был единственным среди самостоятельных глав правительств Запада, который отказался вступить в этот бесчеловечный сговор, хотя он сам лично был подвержен русскому противодействию в своих владениях в советской зоне и в Вене. Ни один русский не был выдан из его страны.
Англичане долгие годы не могли забыть тот страх, который был вызван у них воздушными налетами немцев. Еще худшие последствия собственных налетов они рассматривали с холодным равнодушием.
Что могло свидетельствовать больше о честности, беспристрастности и великодушии, как не надпись, которую я увидела позднее в цервки оксфордского университета: “Немецким студентам этого колледжа, которые возвратились домой, чтобы сражаться и умирать за свое отечество”. Шаг за шагом нормализовывались отношения между английскими оккупационными властями и населением, хотя процесс этот шел гораздо медленнее, чем в американской зоне, которая считалась в этом отношении своего рода раем. ... в советской зоне <...> завоеватели обеднели сами, поэтому и без того уже опустошенные немецкие земли были начисто обобраны, и то же беспредельное запустение, которое всегда сопровождало их господство, как заразный гриб, распространилось на все и вся.
Бывший опекун Павла князь Альфонс Клерий и его жена, урожденная графиня Эльц из Эльтвилля в Рейнгау, после их изгнания из Теплица на северо-востоке Чехословакии <...> вскоре навестили и нас в Йоханессберге. Я знала, что они покинули свою родину пешком и попыталась найти для них одежду, но когда я увидела Альфи, стройного и в высшей степени элегантного, как всегда, в безукоризненно сидящем английском костюме, в отполированных до блеска ботинках от Лобб, я не могла осмелиться предложить ему поношенные вещи, если даже костюм, который он носил, был его единственным.
<...> когда русские уводили их, они могли сунуть в руку одному незнакомому стоящему рядом французскому военнопленному маленьку сумочку из свиной кожи, содержащую семейные драгоценности и спешно нацарапанный адрес. Они не успели даже спросить имени француза, их сразу же толкнули дальше. “Представь себе, он сразу же отправил ее моей сестре, графине Байе-Латур в Брюссель и даже не назвал своего имени!”
“Потом нам пришлось целыми днями идти пешком при прекрасной погоде, хотя, пожалуй, даже слишком теплой. Потом наш надсмотрщики заставили нас работать на полях, что Лидию, кстати говоря, не слишком заботило, так как там они оставляли ее в покое, а я по натуре никогда не был садовником и был склонен вытаскивать из земли не те травы, что надобно. Есть нечего было, и вечером мы рылись в помойных ведрах.” “Но Альфи!” - воскликнула я в ужасе “Что же там можно было найти?” Я вспомнила об его маленькой серебряной записной книжечке, лежавшей рядом с его тарелкой в Теплице, в которую он незаметно во время еды записывал замечения для кухарки. Его все еще красивое лицо осветилось улыбкой, когда он быстро сказал: “О нет, моя дорогая, это было не так уж плохо. Часто там можно было найти очень вкусные маленькие кусочки капусты.” Лидия добавила с ухмылкой: “Я, собственно говоря, никогда не чувствовала себя так хорошо, как тогда!”
Напротив меня сидел солдат, который предложил мне сигареты и шоколад, а я разделила с ним свой бутерброд. Вскоре он начал рассказывать о своих военных впечатлениях и о своем ужасе, пережитом при отступлении из Франции <...> Он проезжал мимо одной застрявшей нагруженной сеном крестьянской телеги, высоко наверху лежали маленькие дети, и их белокурые волосы развевались на ветру. Поравнявшись с ними, он увидел, что они, все трое, мертвы. “Три таких маленьких крошки, совсем одни в этой сутолоке. Я не смогу этого никогда забыть”. Теперь он был переведен в Польшу. Я заметила участливо: “Но ведь там ведь еще ужаснее?” “О нет”, - отвечал он, - “французы – они как мы, но поляки, это нечто совсем другое.”
“Хвост белки” и “прялка” - два безобидных, но на венском диалекте труднопроизносимых слова, нацарапанных на клочке бумаги, должны были решать судьбы: жизнь или смерть многих тысяч военнопленных, которых советская армия взяла в Чехословакии. Двое заключенных из <...> рабочего квартала Вены, только что выпущенных наступающими русскими из тюрьмы, безобразничали за шатким столом, который был поставлен на краю болотистого, огороженного колючей проволокой поля, служившего временным лагерем для военнопленных. По обеим сторонам от них сидели два офицера ГПУ, которые неподвижно и холодно следили за действиями своих так называемых социальноблизких друзей. Когда военнопленные проходили мимо стола, они должны были произвносить эти два слова; австрийские солдаты, которые без труда могли произнести на венском диалекте, могли ехать домой. Офицеры получали три года штрафных лагерей в южной части России, где многие, кто еще не закалился от болотной лихорадки, умирали от малярии. Но для немцев не было никакого прощения, а вылавливали их потому, что они не могли правильно произнести этих двух фатальных слов. <...> Венграм, эльзасцам, итальянцам и румынам была уготована та же участь. Вместе с немцами их посылали на верную смерть в сибирские лагеря.
Все источники дохода гессенской семьи почти иссякли, в то время, как их обязательства возрастали в обратной пропорции. Вдруг появились два господина по поручению американской картинной галереи, чтобы сделать предложение о покупке известной ”Мадонны” Гольбейна за астрономическую сумму. Картина находилась в течение столетий во владении семьи. <...> Когда американцы поняли, что Лу не клюнул на их удочку, трансатлантические покупатели предложили сумму в валюте. “Представьте себе, что вы можете сделать с такими деньгами”, - уговаривали они его. Лу, который мрачнел тем больше, чем выше становилась называемая сумма, вдруг переменился в лице и сказал, просияв: “Теперь я знаю, чтобы я сделал с деньгами!” <...> “Я бы купил на них “Мадонну” Гольбейна!”
Позднее картину одолжили в Швейцарию в обмен на бесплатные каникулы берлинских детей.
В Йоганнесберге служил священник чрезвычайно оригинального характера. Было счастьем, что этот человек действовал от имени бога, так как иначе его дейтельность была бы подобна гаулейтерской. Неуротимая энергия побуждала его восстановить разрушенную церковь, которая одновременно была и деревенской, но его нрав был чрезвычайно своевольным. Она захотел перенести фундамент новой церкви на его первоначальный уровень и начал выкапывать останки монахов, похороненных под каменными плитами храма.
... с удивительной находчивостью он достал списки многочисленных католических церквей в Англии и Соединенных Штатах и бомбардировал их почтовыми открытками с просьбами прислать по пять марок. В открытке содержался намек на то, что и большая сумма могла бы не помешать. <...> Если пять марок не приходили, то он сам посылал эту сумму по тому адресу, откуда пожертвований не пришло, с замечанием, что он глубоко сожалеет, что таким образом узнал об их бедности и о том, что они не могут помочь.
Однажды в доме одного состоятельного текстильного фабриканта между картинами Пикассо и Мондриана со временем повесили обыкновенную тряпку, которая впитывает грязь и пыл, поместив ее в золотую раму. <...> После окончания войны он возвратился из России домой пешком. Когда он проходил мимо неисчислимых гор щебня, обломков и пыли, его осенило, что немецкая хозяйка будет прежде всего испытывать нужду в том, чем убрать всю эту грязь. <...> Оргия наведения повсюду порядка и чистоты доходила в некоторых случаях до крайности, как будто этим им хотелось вымыть последний стыд унизительного увлечения – в данном случае, Гитлером.
Эти воспоминания очевидца исторических событий описывают удивительный мир европейской аристократии, где Зинаида Юсупова - вместо бабушки, Маннергейм - друг семьи, и в каждом европейском замке живут родственники или друзья. Невозможно не восхищаться стойкостью аристократии и ее нечувствительностью к материальным лишениям, выраженным даже у маленьких детей и подростков. И невозможно не удивляться тому, что человеку 20 и тем более 21 века кажется наивностью, инфантильностью и отчасти слепотой. Ее муж, Пауль Меттерних воевал на северном фронте под осажденным Ленинградом, и его участие в войне описывается, как противоестественное его невоенизированной, мирной натуре, но тем не менее это был один из винтиков махины, поглотившей миллионы человек. Об этом она, конечно, не пишет.
В книге встречаются довольно спорные заявления - вроде того, что в первые дни войны советские военные массово сдавались в плен главным образом потому, что надеялись на избавление от коммунистов, или о том, что тайные переговоры нелояльных к нацистам членов немецкого правительства о капитуляции не состоялись из-за происков Филби. Тем не менее это увлекательное и познавательное чтение.
Так как на русском языке книга доступна только в аудиоверсии, не смогла удержаться от обилия цитат.
Невыраженная словами линия раздела пролегла странным образом между петербургским и московскими эмигрантами, хотя большинство из них были родственниками. Последние все прибывали, собирались в пригороде Кламар и жили там при все более скромных обстоятельствах. Maman cердилась из-за того, что они слишком легко принимали симптомы бедности: пили, например, из банок для варенья вместо того, чтобы пить из стаканов, когда и те, и другие стоили те же девяносто сантимов.
Большинство из санкт-петербургской группы ехали в сопровождении своих английских воспитательниц, многие из которых навсегда остались с семьями даже без оплаты; таким образом они создавали некую стабильность в водовороте эмигрантских судеб. Дети из Москвы смеялись над нашими нарядными платьями, хорошими манерами и нашим акцентом, “Англичане!” - глумились они. Но вскоре были похоронены клановые различия, в наилучшем согласии играли мы вместе в бурные игры, пели в хоре и разыгрывали шарады.
(О выдаче власовцев советским властям) Было отрезвляще видеть, как даже англо-саксонское уважение к жизни и достоинству каждого в отдельности отбрасывалось в сторону, если речь шла о национальных интересах. <...>
Правящий князь фон Лихтенштейн был единственным среди самостоятельных глав правительств Запада, который отказался вступить в этот бесчеловечный сговор, хотя он сам лично был подвержен русскому противодействию в своих владениях в советской зоне и в Вене. Ни один русский не был выдан из его страны.
Англичане долгие годы не могли забыть тот страх, который был вызван у них воздушными налетами немцев. Еще худшие последствия собственных налетов они рассматривали с холодным равнодушием.
Что могло свидетельствовать больше о честности, беспристрастности и великодушии, как не надпись, которую я увидела позднее в цервки оксфордского университета: “Немецким студентам этого колледжа, которые возвратились домой, чтобы сражаться и умирать за свое отечество”. Шаг за шагом нормализовывались отношения между английскими оккупационными властями и населением, хотя процесс этот шел гораздо медленнее, чем в американской зоне, которая считалась в этом отношении своего рода раем. ... в советской зоне <...> завоеватели обеднели сами, поэтому и без того уже опустошенные немецкие земли были начисто обобраны, и то же беспредельное запустение, которое всегда сопровождало их господство, как заразный гриб, распространилось на все и вся.
Бывший опекун Павла князь Альфонс Клерий и его жена, урожденная графиня Эльц из Эльтвилля в Рейнгау, после их изгнания из Теплица на северо-востоке Чехословакии <...> вскоре навестили и нас в Йоханессберге. Я знала, что они покинули свою родину пешком и попыталась найти для них одежду, но когда я увидела Альфи, стройного и в высшей степени элегантного, как всегда, в безукоризненно сидящем английском костюме, в отполированных до блеска ботинках от Лобб, я не могла осмелиться предложить ему поношенные вещи, если даже костюм, который он носил, был его единственным.
<...> когда русские уводили их, они могли сунуть в руку одному незнакомому стоящему рядом французскому военнопленному маленьку сумочку из свиной кожи, содержащую семейные драгоценности и спешно нацарапанный адрес. Они не успели даже спросить имени француза, их сразу же толкнули дальше. “Представь себе, он сразу же отправил ее моей сестре, графине Байе-Латур в Брюссель и даже не назвал своего имени!”
“Потом нам пришлось целыми днями идти пешком при прекрасной погоде, хотя, пожалуй, даже слишком теплой. Потом наш надсмотрщики заставили нас работать на полях, что Лидию, кстати говоря, не слишком заботило, так как там они оставляли ее в покое, а я по натуре никогда не был садовником и был склонен вытаскивать из земли не те травы, что надобно. Есть нечего было, и вечером мы рылись в помойных ведрах.” “Но Альфи!” - воскликнула я в ужасе “Что же там можно было найти?” Я вспомнила об его маленькой серебряной записной книжечке, лежавшей рядом с его тарелкой в Теплице, в которую он незаметно во время еды записывал замечения для кухарки. Его все еще красивое лицо осветилось улыбкой, когда он быстро сказал: “О нет, моя дорогая, это было не так уж плохо. Часто там можно было найти очень вкусные маленькие кусочки капусты.” Лидия добавила с ухмылкой: “Я, собственно говоря, никогда не чувствовала себя так хорошо, как тогда!”
Напротив меня сидел солдат, который предложил мне сигареты и шоколад, а я разделила с ним свой бутерброд. Вскоре он начал рассказывать о своих военных впечатлениях и о своем ужасе, пережитом при отступлении из Франции <...> Он проезжал мимо одной застрявшей нагруженной сеном крестьянской телеги, высоко наверху лежали маленькие дети, и их белокурые волосы развевались на ветру. Поравнявшись с ними, он увидел, что они, все трое, мертвы. “Три таких маленьких крошки, совсем одни в этой сутолоке. Я не смогу этого никогда забыть”. Теперь он был переведен в Польшу. Я заметила участливо: “Но ведь там ведь еще ужаснее?” “О нет”, - отвечал он, - “французы – они как мы, но поляки, это нечто совсем другое.”
“Хвост белки” и “прялка” - два безобидных, но на венском диалекте труднопроизносимых слова, нацарапанных на клочке бумаги, должны были решать судьбы: жизнь или смерть многих тысяч военнопленных, которых советская армия взяла в Чехословакии. Двое заключенных из <...> рабочего квартала Вены, только что выпущенных наступающими русскими из тюрьмы, безобразничали за шатким столом, который был поставлен на краю болотистого, огороженного колючей проволокой поля, служившего временным лагерем для военнопленных. По обеим сторонам от них сидели два офицера ГПУ, которые неподвижно и холодно следили за действиями своих так называемых социальноблизких друзей. Когда военнопленные проходили мимо стола, они должны были произвносить эти два слова; австрийские солдаты, которые без труда могли произнести на венском диалекте, могли ехать домой. Офицеры получали три года штрафных лагерей в южной части России, где многие, кто еще не закалился от болотной лихорадки, умирали от малярии. Но для немцев не было никакого прощения, а вылавливали их потому, что они не могли правильно произнести этих двух фатальных слов. <...> Венграм, эльзасцам, итальянцам и румынам была уготована та же участь. Вместе с немцами их посылали на верную смерть в сибирские лагеря.
Все источники дохода гессенской семьи почти иссякли, в то время, как их обязательства возрастали в обратной пропорции. Вдруг появились два господина по поручению американской картинной галереи, чтобы сделать предложение о покупке известной ”Мадонны” Гольбейна за астрономическую сумму. Картина находилась в течение столетий во владении семьи. <...> Когда американцы поняли, что Лу не клюнул на их удочку, трансатлантические покупатели предложили сумму в валюте. “Представьте себе, что вы можете сделать с такими деньгами”, - уговаривали они его. Лу, который мрачнел тем больше, чем выше становилась называемая сумма, вдруг переменился в лице и сказал, просияв: “Теперь я знаю, чтобы я сделал с деньгами!” <...> “Я бы купил на них “Мадонну” Гольбейна!”
Позднее картину одолжили в Швейцарию в обмен на бесплатные каникулы берлинских детей.
В Йоганнесберге служил священник чрезвычайно оригинального характера. Было счастьем, что этот человек действовал от имени бога, так как иначе его дейтельность была бы подобна гаулейтерской. Неуротимая энергия побуждала его восстановить разрушенную церковь, которая одновременно была и деревенской, но его нрав был чрезвычайно своевольным. Она захотел перенести фундамент новой церкви на его первоначальный уровень и начал выкапывать останки монахов, похороненных под каменными плитами храма.
... с удивительной находчивостью он достал списки многочисленных католических церквей в Англии и Соединенных Штатах и бомбардировал их почтовыми открытками с просьбами прислать по пять марок. В открытке содержался намек на то, что и большая сумма могла бы не помешать. <...> Если пять марок не приходили, то он сам посылал эту сумму по тому адресу, откуда пожертвований не пришло, с замечанием, что он глубоко сожалеет, что таким образом узнал об их бедности и о том, что они не могут помочь.
Однажды в доме одного состоятельного текстильного фабриканта между картинами Пикассо и Мондриана со временем повесили обыкновенную тряпку, которая впитывает грязь и пыл, поместив ее в золотую раму. <...> После окончания войны он возвратился из России домой пешком. Когда он проходил мимо неисчислимых гор щебня, обломков и пыли, его осенило, что немецкая хозяйка будет прежде всего испытывать нужду в том, чем убрать всю эту грязь. <...> Оргия наведения повсюду порядка и чистоты доходила в некоторых случаях до крайности, как будто этим им хотелось вымыть последний стыд унизительного увлечения – в данном случае, Гитлером.
